Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]
Если мы вынесем за скобки все беды самиздатовского слова — от искажений до вольной или невольной эзотеричности — останется печальный факт: чаще всего в Льюисе ценят ум. Видимо, темнота наша и униженность дошли до того, что первым возникает ощущение причастности к какой-то очень интеллектуальной жизни. Оксфордские коллеги Льюиса (не друзья — просто коллеги) этому бы удивились. Как всякого христианина, его считали старомодным и простодушным. Надо сказать, его это почти не трогало.
Конечно, умным он был, а вот высокоумным — не был. Обычно подчеркивают его логичность. Он и сам подчеркивал ее — не свою, а вообще, ее ценность. Однако на свете уже немало книг, критикующих Льюиса именно со стороны логики. Ответить на них трудно, сторонники его обычно просто ими возмущаются. Я долго не могла понять, почему не возмущаюсь, хотя очень люблю Льюиса. Наконец, кажется, поняла.
В «Размышлениях о псалмах» (1958) Льюис пишет, что Послания апостола Павла никак не удается превратить ни в научный трактат, ни даже в прямое назидание — и, порассуждав об этом, прибавляет, что это хорошо: простое свидетельство христианской жизни само по себе важнее и трактатов, и назиданий.
Заключение это можно отнести и к самому Льюису. Как-то, в самиздатовские времена, один человек, читая его статьи, недоумевал: мало нам Честертона, зачем еще какая-то христианская журналистика? Честертон смиренно считал себя именно журналистом; в отличие от него, Льюис профессиональным журналистом не был, но слово к нему подходит. Конечно, он прост — едва ли не проще Честертона, однако дело не в этом. Все, что он писал, — отчеты, заметки о христианской жизни. Его называют апологетом, а теперь даже — лучшим апологетом нашего века, но снова и снова думаешь, возможно ли вообще оправдать и защитить христианство перед лицом мира. Когда пробуют это делать, многое случается: люди отмахиваются от любых доводов — из Аквината, из Августина, из Писания, откуда угодно. Несметное множество народу вроде бы не нуждается в доводах, но не хочет и проповеди, а спрашивает только действий поэффективней, т. е. чистой, потребительской магии и чистого, плоского законничества. Но что описывать — сочетание магизма с легализмом много раз описано и обличено, даже в глубинах Ветхого Завета.
Словом, если человек не сломился (названий этому много — сокрушение, обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум ничего не сделают. В этом смысле совершенно верно, что Льюис не нужен; его даже запрещают читать иногда (у нас), хотя я не совсем уверена, что он непременно вреден.
Он вреден, конечно, если без поворота воли, без «перемены ума» человек будет набивать себе голову более или менее умными фразами. Но тогда вредно все. Свидетельства мистиков тоже вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Именно это происходит сегодня у нас. Вообще ничего не может быть опасней, чем дурное неофитское сознание: душа осталась как была, голова набита (пишу «дурное», потому что неофитами в свое время были и Августин, и Честертон, и сам Льюис).
Собственно, вместо «неофит» лучше бы сказать «фарисей», ведь опасней всего самодовольство, которое здесь возникает. Если же его нет, если человек сломился, сокрушился — жизнь его совершенно изменилась, она кончилась; но не во всех смыслах этого слова. Она еще и началась, ему придется заново решать и делать тысячи вещей — и тут ему поможет многое. Он будет втягивать как губка самые скучные трактаты, что угодно, только бы «об этом».
Льюис очень помогает именно в такое время. Собственно, это время не кончается, пока ты жив. Сейчас не буду спорить и рассуждать о другом состоянии. Нам очень нужен хороший христианин, который жил не в затворе, даже не в монастыре. Он — свидетель, как и все христиане.
Страшно подумать об этом, но ничего не поделаешь: каждый, называющийся христианином, виден отовсюду. Каков бы он ни был, по нему судят о христианах, как по капле воды судят о море. И вот Льюис — свидетель хороший. Даже тем, кто Богу не поверил, видно, что он — хороший человек; это очень много, это — защита нашей чести. А уж тем, кто «переменил ум», полезна едва ли не каждая его фраза — не как «руководство», а как образец, свидетельство.
Приведу только три примера, три качества. Прежде всего, Льюис милостив. Как-то и его и других оксфордских христиан обвиняли в «гуманности», и он написал стихи, которые кончаются словами: «А милостивые все равно помилованы будут» (перевожу дословно, прозой). Снова и снова убеждаясь в этом его качестве, которое во имя суровости отрицает столько верующих людей, мы увидим, однако, что он непреклонно строг; вот — второе. Прочитаем внимательно «Расторжение брака» — там не «злодеи», там «такие, как все». Взор Льюиса видит, что это — ад; сами они — что только так жить и можно, как же иначе? Льюиса упрекали, что в век Гитлера и Сталина он описывает «всякие мелочи». Он знал, что это — не мелочи, что именно этим путем — через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство — идет зло в человеке. Он знал, как близко начинается грех. Когда-то отец Браун у Честертона сказал: «Кто хуже убийцы? Эгоист». Вот — суть, ворота, начало главного греха. Наверное, третьей чертой Льюиса и будет то, что он постоянно об этом пишет.
Писал об этом и Толкин. Теперь многие знают Толкина по переводам его эпопеи «Повелитель колец» и вспомнят, как важно в его системе ценностей разжать руку, отпустить хлеб по водам. Многие не хотят видеть этого ни у Льюиса, ни у Толкина, которые писали об этом постоянно и настойчиво. Стоит ли говорить, как это важно теперь, когда столько обратившихся людей всерьез думают о том, что пусть «ради дела», не «ради себя», можно держать, хватать, сжимать руку? Льюис ясно говорит: нельзя. Кажется, Бердяев сказал, что многие живут так, словно Бога нет. К Льюису это не отнесешь. Самое главное в нем — не ум, и не образованность, и не талант полемиста, а то, что он снова и снова показывает нам не эгоцентрический, а Богоцентрический мир.
IIIТеперь — немного о главных его книгах и об их судьбе. «Страдание» — первый его христианский трактат, написан он в самом начале второй мировой войны. Хотя церкви тогда неожиданно стали полны, и Льюиса все чаще приглашали то к летчикам, то на радио — не как англиста-филолога, конечно, а как проповедника — он был одним из многих, их ведь немало в Англии. Вскоре ему пришло в голову описать обычнейшие искушения от имени беса. Он быстро написал «Письма Баламута» (сперва они назывались «Как бес бесу»), читал их друзьям, опубликовал в газете (1941), но только в 1943 г., когда их переиздали в Америке, Льюис стал «знаменитостью». К этому он так и не привык, «Письма» — не любил и огорчался, что больше всего понравилась такая опасная книга. На три года позже он прочитал друзьям «Расторжение брака». Оно называлось сначала «Кто собрался домой»[1]. Тогда же, в 1943 г., он читал лекции в Дарэме, и бни стали трактатом «Человек отменяется», а беседы по радио (1942 и 1943) стали книгой «Просто христианство».
